Ненавижу тень.
Он бормочет то на выдохе, уперев руки в колени, как после пробжки, и дышит, шумно, как конь, тянет носом, прикрывает глаза и открывает снова. На лбу у него холодная испарина, ладони — влажные, с цепкими узловатыми пальцами. Его слегка лихорадит. Как после тяжелого похмелья, когда блюешь за таверной, хватаясь за ближайшие стены. Или как во время болезни, пытаясь натянуть одеяло выше, укрыться с головой, на влажных от пота простынях. К горлу подкатывает тошнота и Хоук дергает кадыком, глотает скопившуюся во рту слюну. Рядом Морриган — он не срзу вспомнил ее имя, рядом инквизитор. Он все еще дышит, не открывая глаз.
Вчера он был в Киркволле. Во рту — сладкий привкус легкого вина. Оно такое дорогое, что Гарретт готов отгрызть себе руку, а еще слишком сладкое. Ему по вкусу больше бренди или домашняя наливка. Такую делала мать и в четырнадцать он получил подзатыльник за то, что выпил ее. Рядом где-то Карвер и Бетани, босые. У Бет в руках кукла, Карвер улыбается и просится на руки, хотя он уже большой. Тяжелый, быстро растет. Гарретт ощущает на своих плечах эту тяжесть, берет брата за ноги. Он что-то кричит, смеется.
Лотеринг был и остается родным, но здесь слишком тесно. Когда-нибудь он уедет. Хоук сидит на сухой траве — жарко, солнце бьет ему в затылок и выжигает кожу. Хоуку хоть бы что — всегда, — он прост становится темнее, будто с утра до ночи работает в полях без рубахи. Через пару часов закат, а здесь, у реки, трещат цикады. В воздухе висит полотно пыльцы от полевых цветов, которыми усеяно все вокруг. Земля, трава, отражение в воде и даже небо — все желтое, только облака розовые от преломления света.
Фенрис, иди сюда, тебе понравится.
Хоук оборачивается. В Тени нет солнечного света, дня и ночи тоже нет, времени нет. Прошлого или будущего. На шее он ощущает руки матери — ее сухие, прохладные ладони, и касание губ ко лбу, над левой бровью. Он помнит, что она разбита, идет кровь. Поднимает руку, медленно мажет пальцами — на подушечках черные пятна. Не кровь черная, просто здесь все серо-зеленое. Он вдруг обнаруживает, что узнал новый цвет — никакой. Так вот в тени все никакое. И какое-то одновременно.
Он слышит голоса — они все звучат на древнем эльфийском, на диалекте, которого он не знает, но понимает речь. Вчера (или завтра), он встретил здесь себя, и Гарретт Хоук сказал ему, что он проиграл. Сделал неверную ставку. Открыл не ту дверь. Хочешь попробовать еще раз? Перед ним оказывается ряд дверей — дверная бесконечность, и он открывает каждую. В каждой — труп того, кого он любит. Там Изабелла, распятая на чьих-то рогах. Андрес с кинжалом под ребрами. Варрик со свернутой шеей. Фенрис — без доспехов, в чужих руках — их десятки, когтями они погрузились в его плоть и застыли так давно, что тело рассыпалось, когда он коснулся.
Выдох у него вырывается дрожащий и Хоук смыкает зубы. Открывает глаза. Улыбается инквизитору и Морриган и никому из них, все еще дыша носом. Я страшно хочу есть. Съел бы целого барана или двух. Он повторяет это дважды. Потом, что ненавидит тень, и больше о ней не говорит. Совсем.
Утреннее солнце, опаляющее крыши Скайхолда, лижет Гаррету шею и лицо холодно, но дружелюбно. Он останавливается около сада, таращится вверх — небо синее-синее, как лириум, что под кожей у Фенриса. Он знает это, он изучил эти линии вдоль и поперек — ртом и руками.
Хоук щурится на свету. Поднимает руку вверх медленно: мелкие снежинки, касаясь его кожи, исчезают. Кто-то замечает его — отрешенного, но не потерянного. Он просто вне_этого_места и одновременно здесь. Раньше он не знал, что такое возможно. Теперь на саму суть возможности чего либо он смотрит иначе. Теперь на все можно смотреть иначе из разных точек одновременно. Просто он как-бы не только Гарретт Хоук, но и все остальное — только по чуть-чуть.
— Где Фенрис? — Хоук отвлекается, останавливая взгляд на чьем-то лице. Он не помнит имени, пока что. Смеется, собрав в уголках глаз морщины — он как-то постарел немного, внешне. Физические годы — такая ерунда. В Тени он провел сотню лет. Или минуту. Он не уверен. — Ну, знаете… Эльф такой. Вот такого роста, жилистый, вечно всем недоволен.
Хоук показывает рукой, какого примерно роста эльф (почти все эльфы), на него смотрят, как на умалишенного. Гарретт поворачивается к инквизитору — тот смотрит так же. Или с тревогой, или с непониманием. Вы забыли как выглядят недовольные эльфы?
Минут через десять туман в голове слегка устаканивается. Гарретт выпил три (четыре?) стакана теплого пива, потому что не нашел воды, а потом двинулся в главный зал. Вкратце ему рассказали, что произошло после Адаманта. Что прошло несколько месяцев. Что кто-то умер. Люди постоянно умирают — он встречал таких в тени. Многие не хотят разговаривать, они устали. Те, кто хотел разговаривать — Хоуку не слишком нравились.
За спиной у него гудят тяжелые шаги. Он хорошо их знает. Удивительно, как существо в такой небольшой массе может производить столько шума. Он собирается шутить «а ты подрос», когда оборачивается. Гарретт Хоук улыбается. Гарретт Хоук смеется глазами, лицом, своим естеством. Всегда. Особенно когда смотрит на то, что ему дорого.
Только пошутить не успевает.
